“Увидеть Париж и умереть!”
И. Эренбург

Пусть вывозит кривая! Ведь, я доверяю кривым.
По прямой только - с горки на санках и в шапке-ушанке.
Хорошо бы увидеть Париж, и остаться живым,
И в пивных “заливать” о несчастной любви к парижанке.

Дескать, дым сигарет, винегрет, триолет, флежолет…
Как она ворковала : “Бонжур”, заедая коньяк круассаном!
И ушла в никуда, то ли в сон, то ли в ранний рассвет,
Словно Кукин, однажды ушедший в тайгу за туманом.

Буду пить, буду врать, сочиняя закат и восход,
И блевать в туалете под вечер прокисшим салатом.
А кривая везёт, сивый мерин восторженно ржёт,
Уплывает Париж в облака разноцветным фрегатом.


* * *

Я не старался уберечь
С пера слетающие строки.
Я их писал не в стол, а в печь :
Уверен был – они убоги.

Я был для них и царь и бог,
Судивший яростно и смело.

Ах, если б смог я, если б смог
Вернуть всё то, что отгорело.


За полвека до…

Мелкий дождь моросит и осклизли суставы моста,
Как окурки в жестянке от шпрот. Начинается осень.
На пластинке виниловой цифрами - возраст Христа :
Тридцать три оборота. Всё ж лучше, чем семьдесят восемь.

Тридцать три фуэтэ – в них пуанты пылают огнём!
Оборот - и шуруп проникает в дощатое девство.
- Ставь пластинку, – ворчит радиола, - Налей и бухнём,
Чтоб потребность в игре породила игру в непотребство.

Жизнь плоска, но зато многогранен обычный стакан.
Сколько блеска в его содержании и позитива!
Фуга Баха становится фигой и лезет в карман,
Чтоб оттуда бесстрашно показывать нам перспективу.

Тридцать три оборота судьбы - на потом, на потом, на потом…
Пусть игла из корунда скользит по виниловой плоти,
Чтоб от звуков органа вибрировал сталинский дом
И толпа электронов рождала любовь в электроде.


* * *

Дождь скончался и солнышко светит.
Спит артрит, задремал геморой.
Не меня, позабыв о запрете,
Встретит дева вечерней порой.

Её сласти вселенную застят,
Её губы - хмельное вино.
Упаси меня, Боже, от страсти :
Сладострастие – это смешно.

Только жаль, что уже невозможно
Свой покой обменять на грехи
И швырнуть к обольстительным ножкам
Жизнь, нескладную, словно стихи.


* * *

Итак, всего полвека до,
А, может быть, полвека позже…
Но не подводится итог,
На приговор суда похожий.

Хоть, схоронясь от суетни,
В тени хором библиотечных
Так бесконечны были дни
И ночи очень скоротечны,

Но капали дожди “До – Ля”.
И это не для труляля,
А чтоб листва на тополях
Была похожа на сердечко.
И трубами гудело “До”,
И крышу цирка Шапито
Сносило нафиг и навечно.

И селевый поток страстей
Захлёстывал петлёю лассо.
И были дамы всех мастей,
И скорбно ржание Пегаса.

Купе, курортный дискомфорт,
Плохой коньяк, пакет бумажный…
И это всё - один аккорд.
А до или потом – неважно.


* * *

Когда нас по свету носило,
Была страшна и велика
Центростемительная сила
И центробежная тоска.

Вскипали на шоссе гудроны,
Ломались мачты каравелл,
По швам трещали все законы
Перемещенья твёрдых тел.

Обескуражен и запутан,
В пространстве инобытия
Чесал потылицу сэр Ньютон,
Гнилое яблоко жуя.

полнолуние

Гулко ухает ночная птица.
Зыбки тени на речной воде.
И луна полна, как ягодицы -
На, звезде, как будто на гвозде.

Чтобы вплоть до блеклого рассвета,
Пользуясь, что петухи тихи,
До оргазма доводить поэтов,
Зачиная грустные стихи.

Полночь бьёт и звёзды стали жарки,
И течёт прохладный лунный мёд
На луга, где юные русалки
В росных травах водят хоровод.