Часть 5
127. Гастроли по Кайскому району
О музыкально-драматическом театре Вятлага знали далеко за его пределами. Заявки на его приезд поступали из крупных совхозов и промышленных центров Кайского района (Вятлаг входил в административные границы этого района). Но оперативно-чекистский и политический отделы управления категорически возражали против поездок за пределы Вятлага по режимным соображениям: вне территории лагеря требуется усиленный режим, дополнительный конвой, не все могут получить разрешение на выезд за пределы Вятлага, для проживания среди вольных потребуются особые бытовые условия и прочее и прочее.
Но вопрос о гастролях вне лагерей помогло решить вмешательство нашего мецената, полковника Кухтикова. По его личному распоряжению, нам дано было право совершать гастрольные поездки по всему Кайскому району с соответствующей охраной и прочими условностями, ограничивающими свободную жизнь от жизни заключенных.
Первый выезд в свободный мир состоялся в поселок Рудничный, отстоящий на три километра от границ Вятлага, невдалеке от Первого лагпункта. Разрешение получили все, без исключения, работники театра. Предварительно нас основательно проинструктировали, как вести себя среди вольного населения. Запрещалось всякое общение, при деловых встречах мы не имели права беседовать на отвлеченные темы и даже вскользь касаться лагерной жизни. Чтобы не обращать на себя внимание, конвоиры были одеты в штатское и при себе имели пистолеты вместо винтовок.
Поселок Рудничный состоял из маленьких деревянных домиков, разбросанных в беспорядке где и как попало. Покосившиеся стены и провалившиеся гнилые крылечки, покоробившиеся дощатые крыши наводили унылые мысли. Немощеные улицы утопали в жидкой грязи. Воздух был пропитан копотью и угольным смрадом. За околицей высились деревянные корпуса предприятия. Земля чернела от сажи и копоти, - вот что представлял собой рабочий поселок Рудничный, где нам предстояло три дня выступать в полуразвалившимся деревянном клубе, помещение которого убиралось от вековой пыли от случая к случаю по приезде какой-либо захудалой самодеятельности.
Конвой предупредил, что уходить из клуба без разрешения запрещается, спать будем прямо в зале на скамейках, ходить в столовую только в организованном порядке в сопровождении конвоя.
Кормили в нескольких столовых. В лучшей, для инженерно-технического состава, столовались ведущие артисты театра. Рабочие столовые были предоставлены музыкантам, хористам, танцорам. Откровенно говоря, на некоторых лагпунктах во время гастрольных поездок, кормили лучше.
На следующее утро, после прибытия, я отпросился в госпиталь пленных немцев, для согласования времени нашего выступления там. Главного врача на месте не оказалось. Договорился с одной из лечащих врачей, молодой и энергичной женщиной, которая попросила включить в программу концерта номера, понятные и близкие немцам. Концерт состоял из вокальных, музыкальных и танцевальных номеров. Показывали сценки из оперетт, знакомых немцам авторов Кальмана, Эрве, Зуппе, Штрауса. Хореографическая группа танцевала тирольский, венгерский и испанский танцы. Впервые за время нахождения в плену, немцы вживую слушали знакомые мелодии и танцы. Многие были растроганы до слез. По окончании концерта, эта же врач во всеуслышание поблагодарила нас за доставленное удовольствие и незаметно для окружающих сунула мне в руку небольшой пакет, как позднее оказалось с табаком.
Вечером мы давали концерт в клубе. По окончании концерта, за кулисы пришел совершенно незнакомый нам мужчина, разыскал меня и сказал:
- После того, как переоденетесь, пойдете со мной. С конвоем я договорился. Сам вас заберу и сам верну обратно.
Приход неизвестного, в категорической форме предложившего мне идти с ним куда-то, меня не на шутку насторожил. Я у него спросил, по какому случаю и куда я должен с ним идти. Ответил он мне уклончиво: «Когда придем на место, увидите».
Я переоделся и мы пошли. Наши конвоиры, действительно не возражали, из чего я сделал вывод, что это одна шайка-лейка. В потемках шли по поселку, какими то закоулками. Вошли в продолговатый одноэтажный дом. В коридоре было так темно, что мой провожатый несколько раз зажигал спички, чтобы сориентироваться, куда идти. Неожиданно, без стука и предупреждения он открыл одну из дверей и мы очутились в небольшой комнате, где за письменным столом сидел, как я вскоре убедился, одетый в гражданскую форму оперуполномоченный поселка Рудничный. Это был брюнет, еще сравнительно молодой. Он вежливо предложил мне сесть на одинокий стул, стоящий возле двери.
- Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения, - заученно чеканя слова, произнес уполномоченный.
Я ответил.
- Зачем вы утром один, без конвоира, направились в госпиталь к пленным немцам?
И на этот вопрос последовал исчерпывающий ответ.
- Вы давно знакомы с женщиной-врачом, организовавшей вам концерт?
- Первый раз сегодня утром её увидел.
- Что она вам передала по окончании концерта?
Совершенно искренне, ничего не утаивая, я рассказал, как прошел наш концерт, с каким огромным интересом отнеслись к нему пленные, как сердечно и тепло от их имени благодарила нас женщина-врач и в заключение презентовала артистам пачку табака.
- А что еще она вам передала?
- Абсолютно ничего!
- Вы ей что-нибудь передавали?
- Нет!
- Гражданин Рацевич! Разве вас не предупреждали перед выездом из Вятлага, что вам категорически запрещается общаться с гражданским населением, что-либо от него получать или передавать?
- Совершенно справедливо! Мой разговор с врачом носил чисто деловой характер и касался исключительно только предстоящего концерта. Ни о чем постороннем не говорилось ни слова. Я не считаю зазорным, что принял от неё в знак внимания не к себе, а к выступавшим артистам, этот скромный подарок.
- Как вы поступили, получив пакет?
- Поблагодарил от имени коллектива театра.
- Где сейчас этот пакет?
- Мы разделили табак среди курящих и каждый получил свою долю.
Поняв, что в этой истории замешан практически весь мужской коллектив театра, оперуполномоченный счел за благо не раздувать дело. Да и с Кухтиковым тягаться ему было не под силу. Поэтому я отделался строгим внушением, чтобы ни я, ни кто-то другой из нашего коллектива не смел ничего и никогда принимать от жителей поселка.
На обратном пути ни словом не обмолвился с сопровождавшим меня чекистом, видимо правой рукой местного оперуполномоченного. С тяжелым сердцем, мерзостным настроением возвратился я в клуб. Донимал навязчивый, мучительный вопрос: кому понадобилось быть доносчиком, что плохого было в том, что я принял на весь коллектив честно заработанную четвертушку табака.
Когда обо всем случившимся поведал своим товарищам, то все без исключения пришли к выводу, что стукач нашелся среди военнопленных, бывших на концерте. Значит и в их среде, как и у нас, процветают доносы. Ради мнимого собственного благополучия запросто могут продать, оклеветать, способствовать гибели.
На этом история с табаком закончилась. По возвращении в Вятлаг меня никто про этот случай не спрашивал. До следующей гастрольной поездки в поселок городского типа Кирс, пока управление Вятлага согласилось на выезд, прошло довольно много времени. Кирс располагался в двадцати километрах от Вятлага. Это был довольно крупный центр Кайского района с плавильными заводами. Представители администрации Кирса насколько раз приезжали в Соцгородок с просьбой ускорить приезд театра, так как с наступлением лета начинался период огородных работ, когда все население Кирса трудилось на приусадебных участках, заготавливая продукты питания на зиму. Наконец все условия были обговорены и соблюдены, решено, кому можно, а кому нельзя выезжать за пределы Вятлага, и наш театр оправился на гастроли в Кирс.
В Кирсе для жилья нам предоставили одноэтажный деревянный дом, видимо когда-то служивший общежитием, в котором мы устроились с большими удобствами, а не так, как в поселке Рудничном. Во всем наблюдалась чистота и уют. Каждый имел кровать с постельными принадлежностями. Кормили обильно, вкусно, всех в одной столовой.
На гастроли мы привезли свои лучшие постановки: «Сильву», «Марицу», «Свадьбу в Малиновке», «Цыганский барон» и драматические произведения «Без вины виноватые» и «Хозяйка гостиницы».
За неделю пребывания в Кирсе дали семь вечерних и четыре дневных представления. Изрядно устали. Еще бы, каждое утро проводилась обязательная репетиция. В два часа дня начинались дневные спектакли, с семи вечера – вечерние. Успевали только поесть и после обеда чуть-чуть вздремнуть. Я, например, был занят во всех спектаклях и опереттах.
Руководство завода предложило провести экскурсию по предприятию, устроить встречу рабочих с артистами, но ничего не получилось из-за отсутствия свободного времени. Дальше клуба и столовой мы нигде не были, поселка так и не увидали.
Билеты на наши концерты были раскуплены еще до приезда. Играли мы в помещении клуба, которое раньше было большим каменным храмом. Сцена находилась как раз на месте бывшего алтаря и акустика зала позволяла говорить и петь, не напрягая голоса. Зал вмещал семьсот человек, но на представлениях всегда присутствовало до девятисот зрителей.
Первым спектаклем показывали «Сильву». Жители Кирса никогда не видели у себя оперетту. Восторгам не было границ. Не обошлось и без курьезов. Так, сидевший в первом ряду гражданин, захмелев от музыки, арий и танцев, глядя на Сильву, со слезой в голосе произнес на весь зал: «Эх! Мне бы такую женщину!», чем вызвал бурю восторга, и даже аплодисменты зрителей.
На прощание нами был дан сборный концерт из трех отделений. Как ведущий в конце трехчасового выступления, я обратился в зал со словами благодарности за теплый прием и внимание. До отказа заполненный зал устроил всем артистам, вышедшим на авансцену, бурную овацию. Тут и там раздавались крики «Браво», «Бис». Публика скандировала «Молодцы», «Спасибо»...
Возвращались в Вятлаг в отличном настроении, вполне удовлетворенные и материальным успехом. За вычетом расходов на транспорт и недельное пребывание в Кирсе, не текущий счет театра было перечислено свыше двадцати тысяч рублей.
Уезжали пассажирским поездом. Декорации, реквизит, ящики с костюмами погрузили на стоявший на запасных путях почтовый вагон, который потом прицепили к пассажирскому составу. Ответственность за сохранность реквизита возложили на двух оркестрантов, закадычных друзей и шутников Николая Лебедева и Владимира Титкова. Они так и ехали в этом вагоне, окруженные софитами, кустами, деревьями. Из почтового вагона можно было свободно выходить в пассажирский, что они и сделали, заказав себе чаю в почтовый вагон. Молоденькая проводница, принеся чаю, пришла в восторг от бутафории и позвала свою сменщицу, посмотреть на чудеса сцены. Софиты они приняли за фотоаппараты и стали просить друзей их сфотографировать на память. Друзья не растерялись, но потребовали оплаты за труды в виде вина и закуски. Девушки не заставили себя долго упрашивать, вмиг исчезли и через некоторое время вернулись с авоськой, в которой лежали бутылка самогона, соленые огурцы, черный хлеб.
Приготовление к «фотографированию» заняло несколько минут. Из угла вагона вытащили самый большой прожектор, накрыли его куском темной падуги. Проводницам было невдомек, как это в темном вагоне можно фотографировать.
Некоторое время заняло размещение фотографируемых перед «объективом фотоаппарата». Титков встал за штатив, Лебедев ходил вокруг девушек, выбирая наиболее удачные позы.
- Так, курносенькая, поверните голову, чуть-чуть вбок. А вы, беленькая, встаньте рядом и делайте вид, что глубоко задумались о смысле жизни. Подоприте подбородок кулачком, так, так, ну прямо Роден...
- А что, если им встать в обнимку, устремиться томным взором прямо в «фотоаппарат»? Я думаю, это будет весьма оригинально. Как вы считаете, Николай Ильич? – спрашивал Титов из-за прожектора, едва сдерживая смех.
- Нет, Владимир Степанович, я думаю, что это уже не модно и выглядит по мещански. Раскрепощеннее надо девочки, раскрепощеннее...
Так они мучили бедных проводниц, пока те совсем не растеряли последние остатки девичьей гордости и не сдались на милость победителей в лице галантных Титова и Лебедева. Расставаясь, ребята попросили адреса девиц, чтобы знать, куда отправить «готовые фотографии».
До станции Лесная мы доехали часа за два. Во время разгрузки вагона с декорациями все обратили внимание на чрезмерно суетливых Титкова и Лебедева, заплетающимися языками пытавшихся отдавать четкие и решительные указания. Всем стало ясно, что оба под изрядным хмельком, а на Пятом лагпункте они рассказали нам, как стали профессиональными лже-фотографами, соблазнили девушек, да еще и самогон заработали. Нашему смеху не было конца и еще все долго вспоминали их похождения на гастролях в Кирсе.
128. Враг покинул Нарву.
Поздним вечером 26 июля 1944 года, когда товарищи давно спали, я старательно записывал в свой дневник события прошедшего дня театральной жизни. Работалось легко, никто не мешал, из репродуктора, висевшего на стене доносилась музыка, с нар неслось монотонное посапывание спящих, кто что-то бормотал во сне.
Перед тем, как лечь спать, решил прослушать сводку последних известий с фронта. Вдруг музыка прекратилась и голос Левитана, как всегда торжественно и внушительно произнес: «Сегодня, после упорных и ожесточенных боев, войска Ленинградского фронта, прорвав хорошо укрепленные вражеские позиции, освободили город Нарву!»... Сообщение было кратким, лаконичным, без комментариев.
В первый момент я растерялся, не зная как реагировать на столь огромную, неожиданную радость. Ведь освобожден город, в котором прошла практически вся моя жизнь, где у меня осталась мать и жена. Хотелось об этом кричать на весь барак, поднять всех на ноги, поделиться счастливым сообщением.
Но тут же подумал: «Ну, разбужу, посочувствуют, поздравят и что дальше... Нарва им всем так далека, как мне, скажем, Смоленск. Разве, что со мной вместе порадуется нарвитянка Леман, но ее нет в бараке, она в женской зоне, а туда сейчас не попадешь, еще нарвешься на надзирателя и попадешь в карцер.
Писать дневник больше не мог. Мысли уносились за тысячи километров, к родным берегам Наровы. Мне уже рисовались отрадные картины.
В освобожденной Нарве жизнь входит в нормальное русло. Город по-прежнему слышит бой часов ратуши. Полным ходом работают Кренгольмская, Суконная, Льнопрядильная фабрики. Открылись магазины, государственные и городские учреждения. У городской пристани пришвартовался белоснежный пароход «Павел», сочным, продолжительным гудком приглашая июльским знойным утром прокатиться пассажиров в Усть-Нарву.
«Мечты, мечты, где ваша сладость»...
Разве мог я в ту минуту вообразить, что от Нарвы осталось лишь одно название, что город практически полностью разрушен, превращен в развалины.
129. Трейберг (пред. горисполкома).
Убрав в шкаф дневник, достал почтовые открытки, а их у меня скопилось около двух десятков, стал писать в Нарву, в Таллин, в Тарту своим родным, друзьям, знакомым, сообщая, что жив - здоров, работаю в театре, но никому не говоря, что нахожусь в заключении. Заранее знаю, что цензура такое письмо не пропустит. Обратный адрес давал на театр. Некоторые наши актеры так переписывались, хотя это было противозаконно, но пока благополучно сходило с рук. Три открытки, адресованные родным, опустил в почтовый ящик в Соцгородке, а остальные передал уезжавшему в Москву вольнонаемному и просил опустить их в почтовый вагон.
Через три недели пришел первый ответ от председателя Нарвского горисполкома Трейберга, с которым я был знаком еще в период буржуазной Эстонии. Кстати говоря, я ему не писал. Видимо кто-то из тех, кто получил мое письмо, передал его Трейбергу.
Письмо было кратким, официальным. Трейберг, от лица горисполкома, сообщал мне, что городская управа не имеет сведений о моих родных, так как город полностью разрушен, архивы сгорели, какая-либо статистика о наличии жителей в настоящий момент отсутствует. Тут же было указано, что службы горисполкома прилагают все усилия для созданий жизненных условий оставшимся и возвращающимся горожанам, обустраивая уцелевшие подвалы каменных зданий, восстанавливая то, что можно восстановить. Рабочих рук не хватает, для восстановления города привлекаются воинские части и немецкие заключенные. В конце письма Трейберг выражал надежду, что мне, как коренному нарвитянину, небезразлична дальнейшая судьба города и приглашал меня изыскать возможность скорейшего возвращения и принятия участия в восстановлении города. Я, в общем-то, был не против...
В корреспонденции центральной газеты, кажется в «Комсомольской правде», прочитал о страшных злодеяниях фашистов в Нарве. Перед тем, как отступить из города, они взорвали многие памятники архитектуры (Преображенский собор, Германовскую крепость, Немецкую кирху, домик Петра Великого и так далее) Из тридцати тысячного населения в городе никого не осталось. Навстрочу входившим в Нарву советским войскам из руин вышли две полубезумные старухи.
К сожалению, в то время я не знал, что и Советская Армия внесла свою немалую лепту в разрушение города. Непрерывные бомбежки по практически пустому городу, в основном по жилым массивам старого города, доделали, то, что не успели сделать отступающие фашисты.
130. Старые Нарвские актеры.
Вскоре из Вильянди, куда эвакуировалась моя теща А.П. Башкирцева, я получил печальное известие: мою мать разбил паралич и она умерла, так со мной и не попрощавшись. Я был настолько, потрясен, что ничего делать не мог, все валилось из моих рук. В тот день мы играли «Марицу». Напрасны были мои просьбы перед Барановым, освободить меня от спектакля. Поставить другую вещь, где я не был занят или подменить меня дублером. Ничего не помогло, Баранов был непоколебим. Вероятно, никогда в жизни я не играл так плохо роль Пенижека, буффонадного комика, на протяжении всего действия оперетты заставлявшего зал хохотать. Мой смех рождался через сердечную боль – это понимали и сочувствовали все участники оперетты.
Из пришедших писем я много узнал о судьбах актеров Нарвского русского театра, в котором играл и сам.
Накануне оккупации немцами Нарвы от разрыва сердца, скоропостижно скончался главней режиссер театра А.В. Чарский. Во время бомбежки убило Б.В. Христофорова. Погибли М. Баранов и К. Кузьмин. В Таллине умерли В.И. Римский и его сестра Е. Васильева. Фашисты расстреляли О. А. Григорьеву. Позднее умерли: в Таллине Н. В. Белгородский, в Тарту К.М. Коровайков, в Вильянди А.И. Михаилов.
С отступающими немцами ушли В.И. Свободина и Ф.Т. Лебедев. Последний у немцев и умер.
В освобожденную Нарву вернулись: А.И. Круглов, который навсегда распрощался со сценой и всю оставшуюся жизнь посвятил медицине; А.А.Жукова, позднее переехавшая на постоянное местожительства в Сибирь и там скончавшаяся; Е.К. Вережникова, Н.И. Иванов, Я. Степанов-Хотынский, П.А. Карташов, В.В. Владимиров-Кундышев.
Вслед за арестованным в 1941 году А.А. Гариным, в заключении оказалась и его жена А.М. Скаржинская. Освободившись из заключения, она проживала в Таллине вплоть до своей смерти в 1967 году. Репрессировали также В.И. Зимина и В.Р. Домбровского. Об их дальнейшей судьбе мне ничего не известно.
131. На три года сокращают срок.
Никогда заключенного не покидают думы об освобождении, начиная с того момента, когда он переступает порог тюрьмы и вплоть до решения судебных органов, определяющих срок заключения, независимо от того, получает ли он десять, пятнадцать или двадцать пять лет. Даже будучи осужден, находясь в самых тяжелых условиях тюремного, лагерного режима, заключенный в редких случаях пессимист. Спасение заключенного состоит в том, что он свято верит, что никогда не отсидит свой срок до конца. Он живет слухами, «парашами» о якобы предполагаемых амнистиях, надеется на снижение срока, зачеты, досрочное освобождение, не прочь помечтать о пересмотре дела и о реабилитации. Даже рецидивисты, завсегдатаи тюрем и лагерей, отлично знающие порядки в заключении, чувствующие себя за решеткой как рыба в воде, не лишены веры в то, что скоро станут вольными гражданами и смогут продолжать темные и мокрые дела. На какие только ухищрения они не пускаются: травмируют себя, рубят пальцы, пьют керосин, его же впрыскивают под кожу. И все для того, чтобы стать инвалидом, получить актировку и выйти на волю.
Есть особая категория заключенных. Они необщительны, малоразговорчивы, ни с кем не дружат, в отказчиках не значатся, работают на производстве «ни шатко, ни валко», себя не перегружают, лишь бы заработать нормальную пайку и удовлетворительный приварок. Что у них на уме, никто не знает. Но в один прекрасный момент такой заключенный вдруг исчезает, испаряется, или, проще говоря, пускается в побег.
Случаи бегства из тюрьмы почти исключены, настолько там крепки замки и надежна охрана. Чаще бегут из лагерной зоны. При мне было несколько таких побегов.
Чаще всего бегут с производства, с лесоповала, при погрузка пиломатериалов в вагоны. Охрана самым тщательным образом проверяет каждую платформу, каждую гондолу. Сколько раз между бревен и пробсов находили спрятавшихся заключенных.
Чаще всего заключенные уходили в густом лесу задолго до окончания рабочей смены. Охрана, как правило, проверяет наличие людей в бригаде перед возвращением в зону. Пока беглеца хватятся, он уже далеко.
И все-таки уйти от преследования чрезвычайно трудно. По Вятлагу, всем его подразделениям, сразу же объявляется побег. Вся охрана и приданные войска приводятся в боевое положение. По «горячим» следам с собаками-ищейками пускается на поиски военизированная охрана того лагерного пункта, откуда бежал заключенный. Окружается и прочесывается лес. В поисках бежавшего участвует и местное население. Под страхом ареста, все жители обязаны немедленно сообщать о каждой подозрительной личности обнаруженной ими. Беглец не сможет зайти ни в одну избу, чтобы попросить есть, пить, потому что сразу же будет выдан властям. За пределами Вятлага, как и в любом районе страны, где находятся лагеря, есть охранный заградительный пояс, который проскочить беглецу не так то просто.
При обнаружении сбежавшего, охрана вправе применять оружие без предупреждения. Если беглеца захватили живым, то его доставляют в тот лагпункт, из которого он сбежал. Проводят допрос с пристрастием. Выясняют все обстоятельства побега, интересуются его товарищами, не было ли среди них пособников побега, вдохновителей, не замышляет ли кто такой же побег или уже кто готовится совершить его. Затем беглеца судят лагерным судом.
На Пятом лагпункте был такой случай. Имевший десятилетний срок и отсидевший шесть лет заключенный решил уйти в бега. Он ушел с лесной делянки при проведении лесопо валочных работ. Его поймали на четвертые сутки голодного, ободранного, не пытавшегося больше бежать и добровольно отдавшего себя в руки солдат. Лагерный суд присудил его к десяти годам исправительно-трудовых работ в особо тяжких условиях. Шестилетнее пребывание в лагере суд не принял во внимание.
В том случае, когда беглеца настигает пуля, его тело несколько дней лежит за вахтой на земле ничем не прикрытое для устрашения заключенных, направляющихся на работу и возвращающихся с неё. На утреннем разводе, при выходе в лес, заключенные слушают обращение начальства, заканчивающееся славами: « Тех, кто осмелится бежать, ждет неминуемая смерть!»
Каждый побег отзывается на заключенных ужесточением лагерного режима. Учащаются ночные обыски и проводятся они более тщательно, чем обычно. Отнимают любую железку, гвоздик, не говоря уже про ножики, за которые запросто можно надолго попасть в карцер. С особой тщательностью обыскиваю на вахте при выходе из зоны. Больше одной пайки хлеба с собой брать не разрешается. Найденные хлебные сухари, дополнительно надетое белье отбирается. Владельцев отобранных вещей после работы вызывают к оперуполномоченному для объяснений.
132. Победа.
Победы, одерживаемые Красной Армией на фронтах, вселяли в сердца патриотически-настроенных заключенных надежду на скорое окончание войны. Каждый из нас твердо верил в то, что после победы будет очень большая амнистия и надеялся под неё попасть. Об амнистии говорили все, вплоть до нашего лагерного начальства, на разводе, на производственных и бригадных собраниях. Даже в лесу охрана убеждала плохо работающих подтянуться, давать лучшую выработку с тем, чтобы попасть под амнистию, ибо она должна была коснуться только хорошо работающих.
В то время в лагерях бытовали крылатые фразы: « Когда кончится война – лагерям будет хана!», или «Когда кончится война – всех распустят по домам!»
Никто не вникал в бессмысленность этих лагерных «параш». Почему вдруг должны отпустить домой, да еще злейшего врага советской власти – политических заключенных? Просто каждому хотелось верить в лучшее, жить надеждой на освобождение...
Солнечным весенним утром 9 мая 1945 года лагерь жил обычной рабочей жизнью. Большинство заключенных было в лесу на заготовке леса. В лагере оставались рабочие мастерских, лагерные «придурки», в том числе и наша театральная бригада, готовившаяся к месячной гастрольной поездке.
Неожиданно, словно электрический разряд, по лагерю разнеслась весть: «Война закончилась! Фашистская Германия побеждена! Победа!!!»
Выскочившие из бараков и кричащие от радости заключенные, побежали почему-то по направлению к КВЧ, видимо ожидая там получить дополнительную информацию и разъяснения. Были объятия, поцелуи, слезы радости. В понимании заключенных весть о победном окончании войны ассоциировалась с давно ожидаемой амнистией. На следующий и другие дни жадно прочитывались все центральные газеты, в надежде увидеть указ об амнистии. К сожалению, его не было. Радостное возбуждение, необычный ажиотаж сменились всеобщим унынием и безнадежным пессимизмом. Интерес к газетам пропал. Молчало об амнистии и лагерное начальство.
Прошла весна, лето, наступила слякотная кайская осень. Заладил нудный, промозглый дождь. Как всегда рано утром на вахте толпились работяги в ожидании, когда их, как стадо баранов, погонят в осточертевший до одури лес. Не даром из уст отказчиков часто слышалась фраза: «Не мы его сажали, не нам его рубить!»...
Наконец-то в центральных газетах появился напечатанный мелким шрифтом долгожданный указ об амнистии в связи с Победой над фашистской Германией.
Половину срока сокращали ворам всех мастей, расхитителям государственного, совхозного и частного имущества, всякого рода спекулянтам и мошенникам.
А вот осужденные очно или заочно по 58-й статье, имевшие кличку «враги народа», познали величайшую горечь обиды. Они, вместе с отъявленными бандитами и убийцами, осужденными по 59-й статье, под амнистию не подпадали.
Горький парадокс судьбы – знак равенства между отбросами общества, обагрившими кровью свои преступные руки и теми, кто ненароком обронил неосторожную фразу с критикой советской власти, кто имел мужество во всеуслышание говорить о неполадках в общественном и политическом строе страны, или совершенно справедливо указывал на неподготовленность наших войск к войне с фашистской Германией. В советской юриспруденции это квалифицировалось, как антисоветская пропаганда, которая наказывалась сроками от десяти и более лет исправительно-трудовых лагерей, часто с последующей высылкой в отдаленные районы страны и лишением всех гражданских прав.
133. Амнистия.
По возвращении из длительной гастрольной поездки по периферийным лагпунктам, на вахте меня перехватил нарядчик, сказав, чтобы я сразу шел в спецотдел по поводу амнистии
- А какое отношение я имею к амнистии? – удивленно спросил я, - нет ли здесь какой-нибудь ошибки?
- Никакой ошибки нет. Вот, смотри, в записке сказано, - и с этими словами он передал мне записку.
Я посмотрел. Там действительно была моя фамилия, мои данные. Но удивило одно. Там было написано, что осужден я не по 58-й статье, а как СОЭ.
- Вот ошибка, - показал я нарядчику, - нет и никогда не было у меня такой статьи.
- Ничего не знаю. Это не моя выдумка, так записали в отделе и мне передали... Идите, там разберетесь... Мне приказано сообщить вам, как только бригада возвратится...
Забросив вещи в барак и никому не сказав, куда иду, направился в спецотдел. Ждать пришлось довольно долго. В очереди у дверей толпилось несколько человек.
При моем появлении, начальник отдела, проверив для формальности мои данные, ошеломил меня потрясающей новостью:
- Поздравляю, Рацевич, на вас распространяется Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии в связи с победой над фашистской Германией. Ваш срок сокращается на 2 года, 7 месяцев и 26 дней.
В первый момент я не знал, что ответить, потому что отторгал от себя беспочвенную надежду на освобождение. Я знал, как убийственно чувство разочарования, когда все выясниться и окажется, что в механизме амнистии произошел сбой и все мои года останутся при мне. Поэтому я, убивая в себе надежду, твердо произнес:
- Здесь ошибка! Я осужден по 58-й статье, которая под амнистию не подпадает!
- Да, вы правы. Но Особое Совещание, которым вы были осуждены, переквалифицировало ваше обвинение, заменив 58-ю статью на статью СОЭ (социально опасный элемент)
- Первый раз слышу!
- Вот и прекрасно, теперь услышите! Распишитесь, что с документом об амнистии ознакомлены, - начальник подсунул какую-то бумагу, которую я, не глядя, подписал, - можете быть свободны.
Это «можете быть свободны» наполнилось для меня таким глубоким смыслом, что даже закачало. Закачало от предчувствия действительной свободы, которую так легко потерять и так тяжело получить. Но в интервале между этими двумя событиями проходят года запредельного напряжения всех чувств, человеческих срывов, когда теряется сам образ человеческий, обнажая звериные чувства, направленные только на одну цель: выжить, любыми путями выжить. Тот, кто поддается таким инстинктам, тот практически умирает, подписывает себе смертный приговор. Но для меня, кажется, все это заканчивалось, я увидал свет в конце туннеля!
Товарищи по театру поздравляли меня, жали руки. Кто-то с карандашом в руке уже подсчитал, что в начале 1948 года мне предстоит покинуть лагерь. На лицах некоторых я прочел не то чтобы зависть, а горькую обиду, почему этого счастья лишили их...
