Прощай, Нарва!

5 мая, как обычно в 10 часов вечера прозвучал сигнал отбоя. Не спеша, стали укладываться на покой. Я долго не мог уснуть, ворочался сбоку набок, вспоминал родных, близких, друзей, пытался проанализировать свое настоящее положение, выяснить, в чем причина, за что меня арестовали, в чем моя вина перед советской властью, неужели я таков, что должен быть изолирован от советского общества. Пришел к выводу, что я один из многих, попавших как «кур во щи», жертва очередной компании-чистки молодой Советской республики от буржуазного элемента. Припомнился учиненный Шкуренковым допрос, нелепое и бездоказательное обвинение о моей причастности к политической полиции.
«Пусть говорят, обвиняют, - думал я, - ведь это стопроцентная ложь, ни на чем не основанная, высосанная из пальца. Требуются подтверждения, доказательства, свидетели, а их нет и быть не может… Шкуренков напомнил про «Святогор». У всех нарвитян эта организация была на виду. Они хорошо помнят и могут подтвердить на суде с каким материалом мы выступали на литературных четвергах, какие проводились лекции, что представляли из себя популярные в Нарве «воскресники». Ведь «Святогор», наперекор шептунам справа и слева и некоторым антисоветски настроенным кругам русского общества, - возражать не приходится, были и такие, - открыто пропагандировал лучшие образцы советской поэзии и литературы»…
Вероятно после двенадцати часов я задремал и вскоре проснулся от происходившего в коридоре шума… сразу подумал, что готовится этап. Разбудил Переплетчикова. Он спал таким крепким сном, что с трудом поднял голову, и долгое время никак не мог понять, где он и почему его разбудили.
Соскочив с нар, я на цыпочках подошел к двери и встал так, чтобы надзиратель в глазок меня не заметил. В коридоре происходило какое-то движение людей, причем говорили вполголоса, не разобрать о чем. Раздавались звуки где-то часто открывавшихся дверей. Отчетливо различался шум работавших поблизости автомобильных моторов. Обо всем услышанном рассказал Переплетчикову, а он, не успев ничего вразумительного ответить, снова крепко заснул.
Лежа на нарах, я бодрствовал и с нетерпением ждал, что произойдет дальше. Прошло очень немного времени, как наступившую в коридоре тишину прорезал оглушительный свисток, за ним другой, третий. Одновременно открылось окошко, в которое просунулось туловище надзирателя.
-Подъем всей камере! Быстро собраться с вещами! Приготовиться на выход!..
Мое предположение оказалось правильным. Готовился этап. Одновременно со сбором незамысловатых вещей в камере происходили горячие споры о том, куда нас эпатируют. Высказывалось два варианта: в Таллин, или же в Ленинград, если на восток, то из Ленинграда куда-нибудь дальше, вглубь Советского Союза.
Эстонцы старательно убеждали/, что мы едем в Таллин. Там нас осудят и срок станем отбывать в Харку или в Вазалемма. Среди русских существовало другое предположение, основанное на слухах, будто почти всех политических заключенных вы Эстонии не оставляют, сразу же отправляют через Ленинград дальше. По существу никто толком ничего не знал. Предполагаемое выдавал за действительное, получались так называемые тюремные «параши» - слухи, которые впоследствии оказывались мыльными пузырями.
Из камеры вышли в коридор, парами направились в то самое помещение, где еще недавно нас обыскивали и принимали от нас вещи на хранение.. по привязанным биркам на чемоданах вызывали их владельцев. Получив свой чемодан, что меня вызывают второй раз. Каково было мое удивление получить еще порядочного размера мягкий пакет, завернутый в плотную бумагу. Рукой жены была написана бирка. На ощупь определил, что в пакете находилось одеяло, белье. Как удалось жене принести вещи в тюрьму? Вероятно не без помощи и содействия двоюродных братьев жены Михаила и Алексея Трутневых, состоявших в то время в органах НКВД.
Светало. Улица была освещена вылезшим из-за густой кроны деревьев Темного сада чуть красноватым огромным диском майского солнца. С той стороны доносится веселое птичье щебетанье… Каждый из нас после недельного пребывания в вонючей, душной камере полной грудью вбирал в себя свежий воздух. Дышал как выловленная рыба, жадно, с остервенением. Но долго наслаждаться бирюзовым небом, вдыхать аромат весеннего утра, созерцать его прелесть стража не позволила.
- Быстро, по одному, заходить в автобус! Не оглядываться по сторонам! – кричали конвоиры, вооруженные автоматами, толкавшие каждого из нас в машину. Всех шестьдесят человек с вещами, а у некоторых было по два чемодана, запихали в один автобус. При посадке никого посторонних вокруг не было, вероятно перекрыли Вестервальскую и Широкую улицы. Ехали мимо гимназии, свернули на Ровяную улицу, потом на Вестервальскую через Петровскую площадь по Иоальской улице на железнодорожный вокзал. По дороге встречались одинокие прохожие, но никто особого внимания к нам не проявлял, по-видимому, не догадывались, что везут арестованных.
Подъезжая к вокзалу, увидели стоявший у перрона поезд. Все старались разглядеть, с какой стороны прицеплен паровоз, чтобы определить, куда нас повезут. Паровоз был подцеплен в сторону Таллина. Вслед за багажным и почтовым вагонами следовал «столыпинский» вагон, предназначенный для перевозки арестованных. Автобус подъехал к перрону, оцепленному возле нашего вагона вооруженной охраной. Каждого вызывали по списку, проверяя фамилию, имя, отчество, год рождения. После сверки бегом направляли в вагон. Поднимаясь на его ступеньки, я обратил внимание, что на противоположной стороне перрона стояла большая толпа людей, сдерживаемая несколькими милиционерами. Надо думать, что это были родственники арестованных, каким-то образом узнавших об этапе. Слышались крики: «Не падайте духом! Мы всегда помним вас! Скоро вернетесь домой!»..
До начала 90-х годов прошлого, ХIХ века, заключенных в царской России возили в вагонах-теплушках с прорезанными в стенках окнами, заделанными решетками.
Вспоминается картина известного русского художника Н.А. Ярошенко – «Всюду жизнь», написанную в конце 80-х годов. Остановился поезд, вагон-теплушка. В зарешеченном окне лица арестантов. Среди них ребенок, который кормит из окна голубей. В глубине силуэт заключенного. За решеткой простые, сильные люди с добрыми лицами, они радуются свободным птицам и невольно им завидуют…
После революции 1905 года при министре внутренних дел Столыпине решили, что так возить арестантов, на виду у всего честного народа нельзя, их и в дороге, как и в тюрьме, следует строго изолировать. Появились тюрьмы на колесах, так называемые столыпинские вагоны, оборудованные по всем правилам строгого тюремного режима, сохранившегося до наших дней.
Он в какой-то степени напоминает современный купейный вагон. Во всю длину коридор с обычными окнами, изнутри заделанными массивными решетками. По другую сторону коридора купе-камеры, у которых вместо дверей тяжелые решетки, позволяющие страже внимательно наблюдать за действиями арестованных и слушать, о чем они говорят. Под самым потолком вделаны крохотные оконца с решетками, сквозь которые с трудом пробивается свет.
В таком вагоне я впервые совершил переезд в столицу республики. В купе натолкали 14 человек. Кто оказался впереди, и были поэнергичнее, захватили лучшие места на верхних полках. Я оказался среди тех, кому не удалось даже сесть на нижних полках. Мы вынуждены были впритык друг к другу сесть на пол. Изнывал от духоты и жажды, в особенности те, кто находились наверху. Конвоиры не успевали подносить воду. Неохотно выводили в уборную. Выбираться из купе было нелегко и сложно. За час до прибытия в Таллин старший по вагону объявил, что питьевая вода кончилась. Мучила не только жажда. От неподвижного сидения столько часов задубели суставы ног, болела спина, безумно хотелось встать, выпрямиться, сделать хотя бы пару шагов. Лица покрылись потом. Все были настолько замучены, что молчали, терпеливо ждали, когда, наконец приедем до места назначения.
После семичасового терзания в пути, состав прибыл в Таллин. Радость сменилась новой печалью, - «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается»…
Вагон отцепили, долго гоняли по запасным путям, наконец остановились и в течение двух часов к нам никто не приближался. Стража покинула вагон. Вероятно охрана находилась снаружи. Воцарилась глубокая тишина. С верхних полок, где лежали по двое раздался храп. Нам, сидевшим на полу и вздремнуть не удалось, некуда было преклонить голову. Отупевшие, в состоянии полной апатии и болезненного ожидания мы думали об одном: скорее бы в тюрьму, хуже там не будет, только бы выбраться из этой клетки. Тюремная камера рисовалась местом обетованным…
- За нами приехали «черные вороны», - раздался радостный голос лежащего на третьей полке молодого эстонца, разглядевшего их через узкое верхнее окошко.
В вагон стали заходить надзиратели, открывали решетчатую железную дверь и по одному выводили наружу. До нас, сидевших в середине вагона, очередь наступила через час, а то и больше. Автомашины подходили почти вплотную к ступенькам вагона.
О «черных воронках» приходилось слышать много нелестного, но что они из себя представляли, я не имел понятия. Наглухо закрытый темный фургон вороного света , без окон, с одной дверью, за которой два сиденья для двух конвоиров. Внутренняя дверь в узкий крохотный коридор, по двум сторонам которого шесть каморок, каждая размером около метра, шириной и того меньше, с фанерной дверью. У стенки сиденье.
В «черном воронке», рассчитанном на 6 арестованных, кромешная тьма. Дверь за мной закрывается на засов. Ничего не вижу, на ощупь нахожу прикрепленное к задней стенки сиденье. С трудом поворачиваюсь, стенки сдавливают со всех сторон, сажусь. Вещи кладу на колени. Встать уже не могу. Стало невыносимо душно, нет притока свежего воздуха, дышишь собственными испарениями. Создавалось впечатление что находишься в душегубке, в которой суждено задохнуться…
Да, нестерпимо трудные часы пережили мы в «столыпинском» вагоне, но это, оказывается, были ещё цветочки, а вот теперь «попали из огня, да в полымя»…
Ехали быстро, на ухабах и при переездах через рельсовые пути так подбрасывало, что голова ударялась в потолок. Наконец, остановились. Слышно было, как открываются тяжелые ворота, малым ходом машина прошла дальше и снова остановилась.
Конвоиры открыли двери. Не дожидаясь приглашения выходить, пробкой вылетали на свежий воздух, жадно вбирая его в размягченные легкие. Над головой кучистые облака, ярко синее небо, объятое майским солнцем. До чего в тот момент мы чувствовали себя счастливыми. Конвоиры приказали тут же сесть и никуда не уходить. Мы беспрекословно и очень охотно повиновались. О большем и не мечталось, лишь бы вволю наслаждаться и дышать морским воздухом. На нас вокруг глядели огромные тюремные окна, замурованные решетками и кое-где деревянными козырьками. Тюрьма на Батарейной улице, невдалеке от гавани. Несколько корпусов. В основном это старинные здания петровских времен, - крепостные сооружения, защищавшие подступы к Ревелю со стороны моря. На главном дворе в период буржуазной Эстонии был построен новый корпус, с современными камерами, в каждой из которых водопровод, паровое отопление, туалет.
Конвоиры куда-то ушли и мы остались одни на большом дворе. Поминутно проходили старшие и младшие чины НКВД с папками, портфелями, группами и поодиночке. До нас им не было никакого дела, с деловым видом они куда-то торопились, а мы спокойно посиживали в сторонке, блаженствовали на открытом воздухе, только поглядывали на проходивших и обсуждали, что ждет нас дальше.
Большим оптимистом оказался Александр Карлович Пробст. Немного чудаковатый, ему все не верилось, что он на положении арестованного.
- Скорее бы попасть к следователю. Уж я ему докажу, что ни в чем не виноват, он обязательно отпустит меня домой…
- Ох, Александр Карлович, наивный ты человек, - глубокомысленно вздохнув произнес торговец с Балтийской улицы Михаил Тимофеев, - в тюрьму попасть просто, а вот попробуй выбраться… Кстати, скажи, о чем говорил с тобой Шкуренков, когда тебя привезли на Почтамтскую?
- Ничего особенного… Требовал сознаться, что я вел монархическую пропаганду в Русском Национальном Союзе. А я ему сказал, что мне некогда было заниматься политическими делами. В школе много уроков. Потом женился я, а так как моя жена домоседка, то никуда не отпускала, в свободную минуту заставляла идти меня с ней гулять по берегу Наровы. В Национальном Союзе я буквально ничего не делал, платил членский взнос и посещал предвыборные собрания.
- Вот-вот, а после собрания уходил на тайные совещания, обсуждали планы монархического переворота в Советском Союзе, - с самым серьезным видом сказал я Пробсту. Все рассмеялись, на эту шутку, кроме его самого.
- Да никогда этого не было, Степан Владимирович, кто это вам сказал? – тревожно ответил он, - моя Елизавета Николаевна прописала бы мне такую монархию, что я век бы её не забыл… Что вы, что вы, Боже меня упаси, подальше от этих организаций…
Настроение у всех сохранялось бодрым, мы забыли, что находимся в тюрьме, продолжали шутить и смеяться, разыгрывать Пробста, благо все, что мы болтали по его адресу, принималось им за истинное обвинение.
Прошли двое тюремных служащих одетых в белые, не первой свежести халаты, которые с помощью шеста несли на плечах огромный деревянный ушат с дымящимся супом. Вот тогда мы вспомнили, что со вчерашнего вечера ещё ничего не ели. Открыв свои чемоданы, извлекли выданный в нарвской тюрьме на дорогу сухой паек – черный хлеб, селедку и щепотку сахарного песка. С огромным удовольствием уписывали на свежем воздухе свой незамысловатый обед…
Попросили проходившего тюремщика разрешить сходить за питьевой водой. Тот, молча качнув головой, подал знак следовать за ним. Пошел Тимофеев, прихватив с собой три кружки.
По солнцу определили, что уже полдень, а в нашем положении все осталось без перемен. За нами никто не приходил. Бессонная ночь накануне давала себя знать. Стало клонить ко сну. Я переместился к стене здания и, облокотись, сладко задремал. Проснулся от резкого толчка Пробста. С папками в руках стоял, судя по форме, офицер.
- А ну встать! – скомандовал он.
Мы сразу же вскочили со своих мест, выстроились в один ряд. На обложке первой папки я разглядел отчетливо написанную мою фамилию.
- Рацевич? – кто из вас?
- Я!
Офицер открыл обложку, стал читать.
- Имя, отчество, год рождения, - быстро проговорил он и стал сверять ответы с записями в деле.
Такой же опрос произошел с остальными.
- Возьмите свои вещи и следуйте за мной.
Зашли с бокового входа в здание, насквозь пропахшее сыростью, многовековой затхлостью, едким запахом уборной. Следы плесени виднелись на толстых стенах с облезлой штукатуркой. Невысокие сводчатые потолки давили своей тяжестью. Царил полумрак. Желтые огоньки ввинченных в своды маленьких электрических ламп чуть-чуть освещали мрачные коридоры с каменным плитняковым полом. Редко где проглядывали окна, заделанные двойными железными решетками. Когда-то крепость охраняла покой государства от врагов внешних, сейчас, по идее, она призвана в своих могучих стенах прятать врагов внутренних…
После долгих плутаний по многим этажам и переходам из одного коридора в другой, с площадки на площадку, достигли, наконец, цели. Привели в огромное помещение с несколькими длинными столами, на которых лежали горы вещей. Вокруг столов, около своих вещей, стояли голые в ожидании, когда их вызовут, чтобы провести обыск.
Здесь оказались многие, сидевшие со мной в одной камере в Нарве, и совершенно незнакомые, эстонцы и русские, арестованные в Таллине, Тарту, Вырро и из других мест. Собралось около ста человек.
При проверке верхней и нижней одежды и содержимого чемоданов, вещевых мешков, пакетов каждый должен быть голым. Подходя к солдатам, производящим обыск, каждый обязан захватить с собой все свои вещи.
Обыск тщательный, неторопливый производят три чекиста. Очищаются все карманы, прощупываются складки одежды, обшлага, воротники,проверяется обувь. Отрезаются крючки, металлические пуговицы, отбираются подтяжки,резинки от носков, иголки, ножницы и другие острые предметы, конечно, бритвы, а также карандаши, бумага, записные книжки.
По окончании обыска, называемого арестантами «шмоном», каждый укладывает свои вещи и сдает их на хранение в склад.
Переходим в следующее помещение, не менее просторное, так называемую парикмахерскую. Орудуют двое, тоже заключенных, но по бытовым статьям. Бритвы и ножницы отсутствуют, их заменяют машинки, с помощью которых производится санобработка – стрижка волос на голове и бритье.
Из парикмахерской нас выпроваживают в баню. Моемся под душем, каждый располагает двадцатью минутами для мытья. Одновременно могут мыться десять человек. Каждый получил по небольшому кусочку мыла. Носовые платки заменяли мочалки. В ожидании очереди мыться я присел на низкий подоконник замурованного решётками окна.
Открывался чудесный вид на освещенный ослепительным майским солнцем Финский залив, где на рейде «дремали» огромные торговые суда и поодаль от них отчетливо вырисовывались военные корабли с грозным флагманом, крейсером «Киров». Вода залива так близко подходит к стенам тюрьмы, что кажется, что она на краю острова, омываемого бирюзовым морским простором... Легкий, шуршащий шум прибоя ласкает суровые стены, скрывающие от внешнего мира людскую скорбь и бесконечное отчаяние...
Нашу группу моющихся постигла неприятность. Поначалу как будто всё было в порядке, вода поступала в достаточном количестве и нормальной температуры, как вдруг хлынул кипяток. К счастью никто не ошпарился, все успели вовремя отскочить. Наш истошный крик услышал истопник котельной, находившийся за стеной, но пока он налаживал нормальную температуру воды, прошло около пяти минут, мы их потеряли и мылись не более десяти минут.
Томительно долго ждали из прожарки вещи. Когда оделись, за нами пришли конвоиры. По пять человек выводили из бани, опять шли длинными коридорами, путанными переходами, пока, наконец, не вышли во двор. Вечер выдался на редкость тихим и теплым, словно это был не май, а июль месяц. Двор был тих и безлюден. Сквозь щели деревянных козырьков просвечивали тусклые огоньки камер. Окна некоторых камер были открыты и во двор доносились голоса их обитателей.
Пришли в новый корпус политзаключенных. Современное здание, широкие лестницы, коридоры залиты светом, мягкие дорожки, камеры с двух сторон коридора. Поднялись на второй этаж. Надзиратель открыл деревянную дверь и велел зайти во внутрь. Как только я переступил порог, дверь закрылась на задвижку. Я оказался в тюремном «боксе». Он чуть больше каморки в «черном воронке», можно свободно подняться, повернуться и даже сделать шаг вперед и в сторону.В дверях неизменный «глазок» для наблюдения за находящимся в камере.
Бокс имеет специальное назначение. В нем вновь прибывшие в тюрьму ожидают от начальника корпуса определения в ту или иную камеру. В «боксе» ждут очереди вызываемые следователем и возвращающиеся с допросов. В тюрьме стараются избегать встреч в коридоре заключенных из разных камер. Если этого не удается избежать, конвоир заставляет отвернуться лицом к стене и ждет пока пройдет встречный.
Я ожидал, что с минуты на минуту за мной придут и отведут в камеру. Ждать пришлось очень долго. В голову лезли всякие думы и размышления о неизвестном будущем. Решил, что со мной произойдет то-же самое, что с теми, которых арестовали в Нарве ещё летом прошлого года. О моей судьбе никто ничего не узнает, исчезну так-же, как и они, лишенные возможности дать о себе знать своим родным.
Со своими думами и размышлениями заснул и не слышал, как открылась дверь «бокса», почувствовал прикосновение чьей то руки и услышал голос:
- Проснитесь! Пойдемте, я отведу в камеру. Небось намаялись, время позднее, там ляжете спать!..
Обращение и тон надзирателя были необычны, вместо окриков я услышал спокойный, ровный голос и человеческое отношение. Со мной разговаривал пожилой мужчина, на висках которого просвечивала седина. Неслышно мы шагали по мягкой ковровой дорожке мимо бесконечных камер, дежурных надзирателей, сидевших за маленькими столиками, заглядывавших в «глазки»...

Напишите мне



Hosted by uCoz