Наполеон спросил в два часа ночи одного из своих приближенных» «Что будет во Франции после меня?» - «Ваше Величество, Ваш преемник, который справедливо будет опасаться, как бы в свете Вашей славы не показаться ничтожным, постарается подчеркнуть недостатки Вашего правления»
Стендаль «Жизнь Наполеона»
СМЕРТЬ ВОЖДЯ
Владимир Кабаков
Я понял коммунизм – как напоминание о не исполненном христианском долге. Именно христиане должны были осуществить правду коммунизма, и тогда не восторжествовала бы ложь коммунизма...
Николай Бердяев «Самопознание»
Сон, который он увидел, повторялся в войну почти каждый год и только сейчас начинал забываться...
Из-за горизонта, заполненного зелеными цветущими холмами, с полями-огородами посреди садов, появляется большой пассажирский аэроплан, натужено ревя моторами. Блестя большим сигарообразным алюминиевым телом с ровной строчкой кругов – иллюминаторов, аэроплан дотягивает до невысокого круглого холма, цепляет гондолой огромное дерево, спотыкается на лету, клюет носом и взрывается стеной желто-красного пламени. Клубы черного дыма закрывают картину...
Проснувшись, Сталин долго лежал в полутьме рассвета, сдерживая сердцебиение, и силился успокоить себя, внушить, что это видение следствие всего лишь чрезмерно плотного «обеда», закончившегося под утро... Покряхтывая, Сталин приподнялся с подушки, выпростав из-под одеяла худые стариковские ноги в белых кальсонах, сел на кушетке, нажал кнопку вызова «денщика» и одновременно включил свет. «Что-то совсем плохо стало со здоровьем. Надо бы на юг поехать, там сейчас уже миндаль зацветает...», - подумал он.
Одевшись, Сталин перешел в столовую и, выпив крепкого чаю, покурил, не чувствуя однако удовлетворения и сожалея, что так и не смог перебороть в себе эту дурную привычку к табаку... Походил, постоял в углу малой столовой, разглядывая резной орнамент на буфете и снова зашагал по комнате.
...«Проклятая старость». Он поморщился, передернул худыми плечами; шею неприятно стянуло жестким воротником полувоенного кителя. Все раздражало, причиняло неудобство и боль. Даже растоптанные сапоги, шитые из самой мягкой кожи, и те тяжелыми кандалами повисли на ногах. Голова кружилась. Вчера чуть было не уронил на себя платяной шкаф в спальне, так неожиданно и сильно качнуло, бросило в сторону. Он с испугом понял, что на несколько секунд потерял сознание. «Надо рассказать врачу об этом случае. Но кому? Виноградова посадили – и за дело. А остальные, что они могут? Жалкие карьеристы. Боятся меня, трусы несчастные! Хотя бы один из них сказал, что со мной. Трусят и льстят безбожно. Неужели нет ни одного, кто бы мог прямо и просто объяснить, чего мне надо опасаться и когда готовиться к смерти».
Сталин облокотился о колено, вялая старческая спина согнулась. Седой ежик жестких волос уколол морщинистую шею. Заныли нудной привычной болью почки. «Надо вызвать этого старика, Войно-Ясенецкого, из Крыма. Только он со своим Богом и «гнойной хирургией» способен и диагноз вслух произнести и душу утешить божеским благословением. Этот поймет; ведь он сам прошел через тюрьмы и ссылки, правда уже в наши дни, и нашел-таки утешение в служении Богу...»
Мысли Сталина постепенно отвлеклись от болезней, и сознание, проваливаясь в прошлое, стало рисовать ситуации и случаи из длинной, наполненной событиями и действиями жизни...
Иосиф Сталин – тогда еще Сосо, - много читал. Семинаристы тайком передавали из рук в руки Шекспира, Шиллера, «Историю культуры» Липперта. Но больше всего полюбилась ему книга грузинского писателя Козбеги «Отцеубийца».
Её герой, Коба, горец, бесстрашный и хладнокровный мститель, выступает против произвола чиновников, против подлости царских прислужников, становится благородным разбойником и в неравном бою, попав с друзьями в засаду, один из всех ускользает из ловушки.
Отныне Коба стал для Сосо божеством. Вдохновленный примером, Сосо тренирует тело, закаляет волю, воспитывает в себе мужество и бесстрашие, что почти сразу замечают однокашники.
Однажды Сосо-Коба решил проверить силу воли и не спать, сколько сможет. После двух бессонных ночей ему стало плохо, начались слуховые и зрительные галлюцинации. Кофе уже не помогало. На третьи сутки ему особенно было нехорошо: раскалывалась от боли голова. Вместо сна приходили кошмары; казалось что руки, ноги и голова вдруг начинали разбухать и достигать страшных бревно образных размеров. Сознание затапливали образы беспричинного давящего ужаса, еще мгновение и тело, и голова разлетятся в клочья, в осколки, взорванные изнутри изнутри страшным давлением. «Боже! Спаси и сохрани! - повторял Иосиф, - За что мне такое наказание? За мою гордыню, за ненависть к этим аристократам и богачам, этим фарисеям в клобуках... Боже! Боже! Я не вынесу этой боли!..».
И, вдруг, словно переполнив чашу страдания, боль исчезла, в глазах полыхнул божественный свет, и голос из страшной тьмы воображаемого запредельного произнес: «Иосиф!!! Готовься к избранничеству. Ибо тебе будет дано все, чтобы спасти народы от несправедливости. Отныне твоя жизнь должна быть посвящена борьбе с угнетателями и притеснителями народов. И станешь ты, как Коба, жертвой и спасителем!!!».
И так велико было впечатление, так потрясен был Сосо видением, что потерял сознание...
Утром товарищи стали будить Джугашвилли и обнаружили, что он болен, горячий, как печь, и бормочет бессвязанные слова.
Через неделю Иосиф поправился... Еще через год под подушкой Иосифа были найдены запрещенные социалистические брошюрки, за что он и был исключен из семинарии...
Всплыли воспоминания, которые он обычно старался гнать от себя. После исключения: ни работы, ни прошлого, ни будущего. Одна надежда и вера в борьбу за права простых людей. И, вдруг, арест; почти полтора года Иосиф провел в стареньких тюрьмах Кутаиси и Батуми. Отношения между зэками и администрацией там были самые патриархальные, но случались и взрывы эмоций, почти бунты, борьба сильных характеров. После тюрьмы и ссылки Иосиф годами ходил по улицам как убийца, за которым гонятся полицейские ищейки. И сейчас, чаще весной, его охватывало чувство опасности и возбуждения, далекие отголоски той реальной опасности быть арестованным или просто убитым шпиками. И потому бакинская тюрьма показалась ему местом успокоения; так трудно было жить на свободе... Рассчитанная на 400 человек, тюрьма вмещала полторы тысячи. Арестанты спали вповалку на ступеньках лестниц, в коридорах. Уголовные и политические перемещались по тюрьме свободно, все двери из-за тесноты были распахнуты настежь. Среди заключенных были и «смертники». Они ели и спали вместе со всеми. Ночью их выводили и вешали в тюремном коридоре; слышны были стоны и крики. Кобе казалось тогда, что он ничем не может помочь обреченным, и, закрывая глаза с вечера, он старался покрепче заснуть, чтобы не слышать всего происходящего. Тогда же он познакомился с ребятами, на совести которых были ограбления, а иногда и убийства. Этим они были ему интересны. Он тогда уже понял, что люди действия – это люди решительные и способные на все, они могут пройти сквозь строй не дрогнув и убить предателя или изменника...
Сталин сощурился, остановился напротив окна, вглядываясь в темноту ранних весенних сумерек.
«И тогда, - продолжил он внутренний диалог, - я впервые понял, что самые храбрые люди бояться того, что случается, происходит не с ними, а рядом, на их глазах. Ведь в коридорах тюрьмы не раз случались драки между уголовниками, и это как-то особенно угнетало политических, тех, кто далек был от реальной борьбы, живой крови. Нас, эксистов, это только возбуждало, горячило».
Один раз на лестнице, ведущей в политический корпус, повздорили молодой рабочий из новой партии прибывших и опытный зэк, уголовник по кличке Грек. Рабочий был сильным и здоровым парнем, а Грек изможденный многолетними «сидениями», впал в истерию и, изловчившись, ударил рабочего ножом и убил его. Иосиф видел это и, вдруг, понял, что и сам вот так может воткнуть нож в тело другого, что ему не страшно и ответить потом за такой поступок: в его жизни было столько плохого, что он сам стал частью этого мира насилия. Но, главное. Он верил, что только борьба поможет несчастным рабам сбросить иго буржуазного господства. А какая борьба без крови?
Ему вспомнились кичливые, грубые повадки горийской знати и нищета, в которой приходилось расти. А рядом – пьянство и барство разодетых в шелка и меха ничтожных нуворишей. «Черт бы их всех побрал!» - ругнулся Сталин и ударил в сердцах крепко сжатым кулаком по ладони...
«Да, - продолжил воспоминать Сталин, - тогда я был много смелее. Сейчас меня гнетет страх. Это какая-то истерика, нервы... Вот и сны стали сниться, - он закурил, - надо пригласить сегодня всех и сказать им, что жить мне осталось недолго... Но как вспомню эти лживые завистливые лица... неужели Ленин, умирая, вот так-же думал о нас, остающихся здесь? Нет, он был другой.. хотя тоже не был святым и хитер был, и знал, кому что сказать. Вот в молодости он был орлом!..
Да, таким он был тогда, на конференции большевиков зимой в Финляндии. Стоял морозец, и белый снег завалили все деревья, и скрипел под ногами. Пахло вкусными щами из станционного буфета, и крепким табаком, который курили почти все делегаты. Мы шли группой, и я надеялся, что вот вот нас догонит он, Ленин, но оказалось, что он уже сидел в зале и говорил с делегатами. И когда я его увидел, то разочаровался: ожидал что он все таки повыше ростом, и лицо значительное, а тут – низенький, плотный, почти лысый и картавит... Но уж когда он заговорил, то все замерли, так у него быстро, четко и понятно выходило. Я в восторге подумал: вот сила логики, вот у кого надо учиться, кому надо подражать...
А ведь тогда, в болезни, он мне что-то хотел сказать, объяснить мне из тех далеких времен, что-то важное, чего не надо делать, чего надо опасаться... Наверное, хотел предупредить, что не надо болеть долго, что надо умереть быстро, чтобы над тобой не смеялись, не успели забыть, не стали жалеть. Бог мой! Ведь он хотел умереть, но уже не мог, не владел собой. Его охраняли как реликвию жена, сестра, родственники. Они хотели, чтобы он подольше жил, даже так, полу человеком...
А ведь он просил у меня яду. Он понимал... Но почему у меня?.. Он знал: я его пойму... А я не захотел, побоялся, пожалел, и все равно меня подозревали... Tроцкий, Зиновьев... А ведь когда он умер, я плакал, я понял, что теперь я один, теперь только сам могу ответить за все, что произойдет... А ведь он был как отец: и поругает, и побранит, а потом спросит: «Товарищ Сталин. Как вы думаете»... А я и рад: ведь сам Ильич просит совета...
И вот что страшно: он умирал молодым, а я ведь старик и нет никого из тех, кто был там и тогда... Но я хочу, хочу знать, что он хотел мне объяснить...
Сталин ощутил сильную боль и, стыдясь этой напасти, - почки начинали подводить – не мог уже успокоиться, ходил из угла в угол и думал, думал...
«Как же так могло случиться, что я остался совсем один. Ведь были же друзья, были люди, с которыми вместе воевали, вместе в ссылке и в тюрьмах сидели. Сотни таких людей было, а в живых осталось от силы с десяток, и тем я не верю. Я никому не верю, я пропащий человек. Я сам себе не верю... Вдруг, в очередной раз подумалось: жизнь то кончается, в нет никого во всем мире, кто мне бы был предан по-человечески, без подхалимажа и служебного рвения. Казалось бы, самые близкие люди, которых я знаю уже лет сорок... Ну вот, хотя бы Молотов. Чего ему не хватало? Ведь я ему доверял бесконечно и приблизил очень. И все недоволен. Мне говорят люди, что он, побывав в Штатах, посидел там с политиками и набрался идей... А по-моему, его там просто купили. Пусть не прямо, но купили, и он теперь мне не нужен. А он лезет, ездит на дачу ко мне. Я ведь запретил говорить в секретариате,где я, куда уехал. Конечно, одно дело сидеть в Вашингтоне и, представляя победивший Советский Союз, изображать из себя стратега, и другое дело здесь, в Москве, где все свои и все знают, кто делал эту громадную победу...
А ведь я перенес все, и особо плохо было в начале. Ведь я верил, что у этого параноика Гитлера не хватит духу, я знал, что это невозможно, и потому не верил ни Шуленбергу, его намекам, ни нашему послу в Берлине, этому, как его... Фу, черт! Опять фамилия выпала из памяти... Но не важно... Я выжидал и готовился, и деваться было некуда, не на кого было положиться. Кругом одни предатели, все те, кто хотел меня свергнуть, убрать, убить, чтобы править самим, не имея понятия об ответственности и одиночестве того, кто принимает решения. Одно дело писать теорию и кропать статейки о стратегии партии, а другое решать когда и сколько людей надо переселить, перегнать с места на место, чтобы не было смертоубийства и национальной вражды. Кто из этих «деятелей» взял бы на себя ответственность за тех людей, которыми надо было пожертвовать, ради блага народа, блага Союза?..
И ведь не я начал эту борьбу. Еще Ленин учил меня беспощадности...»
Сталин поежился, поднялся с дивана, подошел к окну, глянул в сад, на деревья, засыпанные влажным снегом, прошелся по столовой, снова сел... Тихо в саду... Еще тише в доме...
«Боже! Сколько крови пришлось мне увидеть за жизнь. Но, пожалуй, самая страшная кровь была в степях под Царицыным, когда схватились в рубке наша и деникинская конница. Ужас. Десятки тысяч всадников, обезумевших от злобы и страха сцепились на этих пространствах... А что было после боя? Не передать. Тысячи тел человеческих и кучи мертвых лошадей, и кровью пахнет, кровью земля полита. Буквально! После того я спать не мог. Все мерещилась смерть с косой, иначе нельзя было представить причину этого ужаса... Вот тогда я понял, что не надо бояться крови, и что если бог такое позволяет на земле, то это так и должно быть... А Клим ведь был тогда тоже там. Или кто еще. Егоров, кажется, тоже там был. И, как мы тогда верили, что выиграем и все, конец на долгие времена счастье и мир... Ан нет. Сильному все завидуют. Егоров стал предателем. Тухачевский – агент фашистов. Блюхер хотел отделить Дальний Восток от Союза. Даже Клим, и тот переменился. Он думал, что если он мой друг, то можно все этим покрыть: и провал на финской и потом на Ленинградском. Тьфу! Стыдно!.. Я никого не боюсь. Пусть болтают, сплетничают. Мне это надоест терпеть, и я покажу, кто Хозяин здесь. Им все кажется, что они хорошие, а я плохой. Но кто им дал возможность жить безбедно, в почете? Кто самую грязную и, жесткую часть работы на себе тащил? И потом, кто подготавливал, кто разжигал во мне ненависть? Я это только сейчас начинаю понимать, кому это было выгодно...»
Сталин снова поднялся на негнущихся ногах, прошелся по залу прихрамывая – затекли от неподвижного сидения, - проковылял в противоположный угол. На ходу массируя бедра, приткнулся на стул, сгорбился и над
